Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия - Ольга Балла

Эта среда чувствует человека. Она высокодиалогична. Она не льстит ему, не упрощает ему жизни, но только для него она и выращивает сама себя.

Авторам сборника – и этим, по моему разумению, объясняется совершенно особый статус «Голландца» среди прочих ФРАМовских антологий – посчастливилось затронуть очень коренные мифологемы – по крайней мере, коренные для человека европейской цивилизации, с его двойной христианско-античной памятью, с культом Книги в головах и памятью о греках-мореплавателях – в солёной крови.

В основании европейской памяти лежат два архетипа (скорее всего, не только они, но эти – из главных): Книги и Морского Странствия. Библии и Одиссеи. Обе имеют отношения к таким глубоким и общим вещам, что глубже уж некуда: к жизни, смерти – и структурам мироздания, никогда в конечном счёте не постижимым исчерпывающе, в которые умещается и то, и другое. Причём у моря и плавания в нём особый статус: оно – между жизнью и смертью, – постоянная возможность и того, и другого. Это знали ещё греки, островные жители, пересекая свои моря.

А что перевозило в потусторонний мир умерших древних викингов? А славян-язычников? А?..

Плавающие в море, согласно глубокой, стойкой общеевропейской интуиции – ни мёртвые, ни живые, – или и те, и другие. Потому-то на «Морской птице» – и только там – так естественно уживаются и живые и мёртвые.

Если Книга приводит для человека мироздание в более-менее обозримый порядок, то морское странствие его из привычных порядков вырывает – и отдаёт непредсказуемому. Для полноты человеческого существования необходимо и то. и другое. Поэтому Книга и Корабль нуждаются друг в друге – поэтому таким органичным кажется их соединение.

Поэтому-то на образ Корабля-Библиотеки не может, кажется, не отозваться, дрогнув, всякое человеческое существо – и как при этом разным, не похожим друг на друга людям не оказаться сходными в его переживании?

Думается и о том, что авторы и герои «Голландца», среди всего прочего, восполняют нехватку полноценно переживаемого религиозного опыта, которым наша сегодняшняя культура, мягко говоря, не богата. А людям ведь неуютно, неполно, замкнуто без него. Это ведь его черты: здесь и надежда, и трепет перед чем-то многократно тебя превосходящим (корабль – именно таков, как и силы, с которыми он соприкасается), и готовность (потребность?) доверяться на свой страх и риск; готовность служения (без этого на корабле нельзя, там без дела не болтаются!), наконец – тесно связанная со всем этим – потребность в (спасающем, преображающем) чуде – именно с этого, кстати, – с истории слепнущего человека, заказавшего «чудо» в мадридском кабаке[140] и попавшего библиотекарем на корабль – книга и начинается. И, разумеется, в таких очень родственных друг другу вещах, как осмысленность жизни и бессмертие. Корабль даёт людям возможность всего этого. Только возможность – которая у каждого принимает свою, органичную ему, форму.

Корабль милосерднее традиционных религий и идеологий. Он прекрасно понимает, что имеет дело с людьми, которые – ну такова уж у них культурная структура в их посттрадиционных обществах – ни во что верить совсем всерьёз и с предельной самоотдачей уже не умеют. Но в спасении, осмысленности и даже в бессмертии нуждаются и они. Поэтому он не задаёт им жёстких вертикалей, не требует от них (да он вообще ничего не требует! это не в его духе!) безусловно разделять представления о том или ином устройстве мира. Устройство мира он предпочитает оставлять для них – загадкой. Он догадывается, что так продуктивнее.

Корабль мягко подталкивает своих насельников к пониманию того, каким образом в постмодерном мире можно существовать не потерянно, но осмысленно. Мир «Голландца», скорее, «всецентричен»: он как христианский Бог у Николая Кузанского, – «сфера, центр которой – везде, а окружность – нигде».

Фуко в своё время говорил, что «мы» – носители западного, логоцентристского типа рациональности – «ищем центральную комнату в страхе, что таковой нет»[141]. Так вот, «Морская птица» (и это очень терапевтично для носителей западного мировосприятия – а на ней в основном такие и плавают) не ищет в своём мире «центральной комнаты» и не нуждается в ней. Центр у неё – везде, и приоритетных направлений движения тоже нет. Корабль – и сам себе центр, правда, не фиксированный, а странствующий – самодостаточный. Его обитатели, вообще-то совсем не чуждые ни страхам, ни тревоге, ни отчаянию, от чего точно не страшатся и не тревожатся, так это от того, что в мире нет центра – выделенного места. Тем самым, похоже, «выделенность» приобретает любая произвольно выбранная точка: куда корабль идёт – там и центр. А идёт он – всюду и никуда: он идёт вообще, существует в форме движения. Неосмысленных, «второстепенных» областей это пространство не знает.

Оно организовано «номадически» – как, впрочем, и время этого мира. По разным временам корабль плавает столь же свободно – будучи притом способным сохранять связь с неким избранным временем. «Чем ближе находился отец в момент отправки письма [с „Морской птицы“. – О.Б.], – вспоминает герой Нины Хеймец, – тем более ветхой выглядела бумага, на которой оно было написано, и тем более выцветшими казались чернила.»[142] Понятно, что он писал – и присылал посылки[143] – из разных времён. Корабль доставляет в другие века почту[144], а члены экипажа покупают там книги[145] для библиотеки. На полках её рядом с уже написанными стоят книги из будущего: «мне в руки, – догадывается один из пассажиров, – попала книга, которая пока не была написана, даже деду и бабке её автора ещё только предстояло родиться»[146].

Границы в этом мире не разделяют и «реального» и «фантастического». На равных правах с привычными нам географическими объектами здесь есть остров лотофагов[147], страна животоглавцев[148], Негропонт, Модон, Торон, Будерино, Воницу, Ашаюоли, страны бодентроцев и мейсинов, существующие совершенно наравне с посещённой тем же Филиппом Модезиппом Японией[149]; вообще неведомо где находящийся город, который однажды затопило – и с тех пор он так и существует погружённым в воду, «только верхние этажи да башенки торчат»[150]. Плавая по своему единому миру, корабль слабо различает даже «посю-» и «потустороннюю» его области: хотя прямых данных о том, что он заплывает и по ту сторону смерти, вроде бы нет, но то, что мёртвые вхожи на его борт на равных правах с живыми и могут там с ними общаться – несомненное свидетельство в пользу этого.

По какому принципу «Морская птица» прокладывает маршрут – не очень понятно, – скорее всего, потому, что не очень и важно. Видимый принцип тут один: корабль «появляется <…> только там, где кому-то очень нужен»[151]. Корабль можно позвать, как это сделали Стивен и Хосе из «Служителя Джонатана» Елены Боровицкой. И он всегда услышит.

То, что текст этого на-самом-деле-романа и сам в целом децентрирован и, совершенно как курс корабля, не направлен в своём развитии к чему бы то ни было единственному и определённому, – очень органично: это отражает устройство здешнего мира в целом. Центр в книге всё время перемещается из истории в историю; и время в ней – не линия, а что-то вроде шара.

Важно, что из насквозь мифологичного мира «Голландца» совершенно изъято сакральное измерение – отсылки к каким бы то ни было богам и божествам. Чудеса в этом мире происходят «сами», непонятно почему (впрочем, что же это за чудо, если понятно, почему оно происходит?). Это – мир постхристианский: мир нового язычества, боги которого неведомы и непонятны. Но именно постхристианский, то есть с сохранением памяти о важных христианских ценностях. Прежде всего – о такой универсальной сущности человека, по отношению к которой вторична вписанность в любые координаты, в том числе и религиозные – но не только они: вообще, кажется, любые обстоятельства времени, места, культуры, социума, набора социальных связей и обозначений. Это открывает вход на борт «Морской птицы» каждому, независимо от того, какие божества за него ответственны и ответственны ли какие-то вообще. Это может быть «арабский купец, португальский священник»[152], девочка с Мальты[153], китаец Чань Тао[154], цыгане-кочевники[155]. Единственный критерий – потерянность на суше, разлаженность отношений с собственной судьбой.

Корабль – утопия универсальности (столь милая сердцу и уму человека западных культур). Он всечеловечен и транскультурен.

Это своего рода плавучий рай, недаром он – отчасти посмертный. Уходя на корабль,